Чужой

Роман

Все хорошее я придумал,
все плохое было в действительности.

Джон Б. Вильямс,
«Реминисценции»

Часть первая

Одесса

1. Начало

Я жил – и еще, слава богу, живу - в очень интересное время. На стыке нескольких эпох. Поэтому мне хочется рассказать не об этих эпохах – об этом сотни томов написаны, - а о жизни одного конкретного человека, попавшего в эту мельницу. Моей жизни. Полякова Бориса Моисеевича, который волею судьбы после пятидесяти пяти лет потерял отчество и стал просто Борис с ударением на букве «О». Что было, чего не было. В крайнем случае, мне самому будет интересно вспомнить – уже неплохо.

Есть среди читателей любители разных жанров – серьезной литературы, детективов, фэнтези, женских любовных романов и так далее. Или масскультуры Дарьи Донцовой. Но воспоминания - в прошлом мемуары - это особый жанр. Если человек намерен искренне рассказать о своей жизни, а не только поведать читателям, с какими известными и даже великими людьми он был знаком, тогда в воспоминаниях – как и в самой жизни - неизбежно будут соседствовать все жанры, от трагедии и драмы до комедии и мелодрамы. И даже эссе. Все в одном флаконе...

Что еще… Я отношусь к уходящему поколению, поэтому в моих текстах наверняка не хватает современной жесткости, напористости и ничем не сдерживаемой откровенности. И может иногда, вопреки желанию, даже появляется немодная и устаревшая сентиментальность. Признаюсь, было у меня желание написать подзаголовок «Несовременная проза», но скромность не позволила. Нельзя обычным воспоминаниям присваивать ко многому обязывающее определение «проза». Но что делать, если я до сих пор люблю в музыке гармонию, а в литературе – содержание и форму, ему соответствующую? Никак не могу перестроиться…

Кроме естественного желания вспомнить прожитые годы, есть еще одна цель, хотя в основном она касается только меня, читатель тут ни при чем. Я хочу попытаться понять, почему большую часть жизни чувствовал себя чужим. Почему с каждым годом контакты с окружающими меня людьми становились для меня все больше обязательной нагрузкой и все меньше необходимостью и удовольствием.

Безусловно, правы будут те, кто посоветует искать основные причины в себе самом… Но все-таки немалую роль играли и внешние, не зависящие от меня обстоятельства. Начнем с того, что речь идет о еврее, родившемся в стране, где ему всегда было нелегко чувствовать себя своим, и затем в зрелом возрасте эмигрировавшем в Израиль, государство с явно выраженной религиозно-национальной фанаберией. Согласитесь, в том и другом случае были те самые внешние обстоятельства, на которые я намекал чуть выше.

А последние почти четверть века вмешался в мою жизнь еще один очень мощный фактор отчуждения, который касается, я думаю, в той или иной мере почти каждого. Я не назвал бы это одиночеством, о котором так много говорят ныне. Мне кажется, что это скорее нечто другое – человек все больше чувствует себя «чужим» среди с каждым днем усиливающегося перемешивания огромных масс людей, непохожих ни по языку, ни по ментальности, ни по культуре. Замес становится все гуще, а в то же время каждая группа отчаянно борется за свою непохожесть, отделяется от других. Ведь эти две противоречащие тенденции и составляют основу современной жизни, во всяком случае в развитых странах, не так ли?

Комнату справа

Снимает китаец,

Комнату слева

Снимает малаец.

Номер над вами

Снимает монгол.

Номер под вами -

Мулат и креол!..

Поэтому, безусловно, характер, натура… Я не собираюсь возражать против этого. Но характер тоже формируется не сам по себе, а натура не возникает на голом месте.

Хочу заранее предупредить – личные отношения с очень близкими мне людьми, друзьями, любимыми и нелюбимыми женщинами мои и только мои, Бориса Полякова. Здесь прототипы даже не пытайтесь отыскивать. А вот прочие совпадения с кем-то или чем-то вам известным вполне можно считать не случайными, а ожидаемыми. Все мы дети одного смутного времени, у многих из нас в судьбе, хотим мы этого или не хотим, много общего.

Я постараюсь не отходить далеко от того, что помню, хотя безусловно некоторые подробности, фразы и диалоги придется реставрировать. Иначе не получится…

И последнее. Может, я слишком свободно обращаюсь с городами, годами, числами – прошу прощения. Чуть позже я объясню, почему так поступаю. Но это мои воспоминания и мое право. Для меня важнее суть событий. Так что сверять написанное мною, к примеру, с географическими картами в руках смысла нет.

Давайте-ка я перейду к рассказу о себе.

Начну не с первых дней моей биографии, потому что начала ее я по вполне естественным причинам не помню. Смутно припоминаю себя скачущим по дивану в одесской квартире, а мама старается меня утихомирить. Ребенком я был, судя по всему, балованным. Отца помню плохо. Он нас оставил, когда мне не было и трех лет. Видел фотографию - высокий, кудрявый, носатый, но в общем интересный мужчина. В начале войны он жил в Ленинграде, там же был мобилизован и там же погиб.

А начало войны и эвакуацию я более-менее помню – это была стрессовая ситуация, такое не забудешь. Да и было мне тогда уже шесть лет – взрослый мужик.

Летом сорок первого года я гостил в селе Головное Одесской области у бабушки и тети Лены. Название на карте можете не искать, это не «документальный экран». А за все по сути я ручаюсь.

Насколько помню, я лето в селе проводил каждый год, но на сей раз все было необычно – началась война. Двадцать второго июня она началась, а двадцать восьмого июля наши войска уже оставили Головное. Времени на то, чтобы что-то сообразить, а тем более предпринять, было в обрез. А соображать было о чем. Дело в том, что Головное считалось еврейским селом, то есть евреев в нем было достаточно много. Я даже с большой точностью могу назвать сколько – потом поймете, почему знаю примерную цифру. Было около тысячи трехсот человек. Идиш и украинский язык везде звучали примерно с одинаковой частотой, и никого это особенно не напрягало. А тут война! Около трехсот евреев было призвано в армию в первые же дни; кстати, сын тети Лены добавил себе год и пошел в танковое училище. Почти сразу же был мобилизован почти весь автотранспорт, довольно быстро вывезены какие-то ценности и крупное начальство, а остальное было не к спеху. К примеру, вывезли с маслобойни – считалось по тем временам крупным предприятием - две-три машины растительного масла, тоже нужное дело. А население? Оказалось, что эвакуация населения дело рук самого населения, если оно этого желает.

Слухи о том, что немцы не любят евреев, конечно, были; самые образованные даже видели года три назад фильм «Профессор Мамлок», где фашисты обижали бедного еврейского врача, а весь немецкий народ боролся с ними, во всяком случае очень не любил. Уточняю – не любил (оказывается) фашистов. Ну обижали в этом фильме евреев, даже куда-то кого-то сажали, но это не могло поразить советских людей, которые были привычны к беззаконию, к тому, что люди могли исчезать пачками, гибнуть целыми селами, что за колоски детей с 12-ти лет могли жестоко судить, как взрослых. Дело житейское. Но даже такие косметические сведения о еврейском вопросе в Германии до населения не доходили уже давно, с 39 года. После заключения пакта Молотова – Риббентропа любая антигитлеровская пропаганда была запрещена, и Германия стала официально выглядеть куда более приличным государством, чем проклятые капиталисты из Англии и Америки. А что происходило с евреями в Польше, никому не сообщали.

И все-таки желание уехать было. Но возможности?

В своем возрасте я далеко не все мог оценить. Впечатление о тех днях является каким-то сплавом того, что я помню, и того, о чем мне позже рассказывали тетя Лена и бабушка. Плюс то, что я не понимал, но подсознательно чувствовал, а дети – как известно – сильнейший локатор. Словом, я могу с полной ответственностью рассказывать о том периоде как свидетель и как участник.

Село Головное было связано с миром одной шоссейной дорогой и остальными проселочными. Правда, недалеко находилась станция узкоколейки. Одна колея и почти игрушечные паровозики и вагончики. Но эта железная дорога вела на запад, то есть туда, откуда с большой скоростью надвигались немцы. Да и она – насколько я знаю – сразу перестала действовать. Ближайшая железнодорожная станция на востоке была в ста семи километрах. Как их пройти? Женщины, дети, старики. Практически не было семей, способных на это. И никто не обещал, тем более не гарантировал, что оттуда их увезут дальше. Даже если был четкий выбор – смерть или попытка эвакуации, – то и тогда мало кто смог бы бросить, скажем, больную тещу, как не смог этого сделать мой дядя Иосиф, и пойти с женой и детьми пешком. Власти, разумеется, знали, что оставляют людей на верную смерть, но информировать об этом не пытались. Не до того им было… Мы с вами говорим не просто о власти, а о сталинской советской власти, знаем ей цену. Тут комментарии излишни.

Время поджимало. Подвод и лошадей, которыми могли воспользоваться беженцы, было немного, в основном колхозные, маслозавода и так далее. И решились на эвакуацию те, кто, во-первых, знал, что их ждет смерть, и, во-вторых, те, кто имел возможность получить хоть какой-то гужевой транспорт. На мое счастье тетя Лена была коммунисткой, еврейкой – два первых условия, то есть необходимость, а кроме того, она была судьей в отставке – условие второе, возможность.

Ей телегу дали. На ней кроме нас с бабушкой сидел хозяин лошади с женой и ребенком моего возраста – тоже еврей и коммунист. Дяде Иосифу, которого не мобилизовали, так как у него было огромное и страшное – часто снилось мне по ночам – бельмо на глазу, транспорт не достался. У меня перед глазами стоит эта сцена – мы с бабушкой сидим на телеге, с нами один «клумок» с вещами, дядя пытается усадить злющую тещу, которая на всех языках честит бедного зятя и отказывается залезть к нам. И – к сожалению – она права. Мы все не помещаемся. Бабушка моя прихрамывает от рождения, У Иосифа трое детей, самая младшая дочка - на руках. Пешком рядом с телегой может идти только он и, может быть, немного старший сын, которому лет десять. А теща без перины сесть не соглашается. Сто километров, и это в лучшем случае. Дядя отчаянно машет рукой – езжайте. Я это не сочиняю, я помню. Мы отъезжаем, он стоит, склонив голову, теща рядом, рта не закрывает. Такая картина…

Вдруг тихая и всегда покладистая бабушка решительно командует:

- Стой, так нельзя! Я, старая, уеду, а сын останется? Так нельзя. Я тоже остаюсь.

- Мама!

- Тебе не ехать нельзя. А мы с Боречкой останемся. Ты же знаешь, дороги бомбят. А у меня нога. Если придется идти, то мы с Боречкой не ходоки. И кто нас возьмет на поезд? Ты парня не довезешь. Как матери потом в глаза смотреть? А тут будем в хате, носа не высунем. Старе та мале. Кому мы нужны?

Никто не думал, что понадобятся все. И старе, и мале.

Тетя Лена явно колебалась. Бабушка стала продвигаться к краю повозки. Тут неожиданно вмешался наш кучер. Он сказал, что тогда в телеге останется всего четверо, так нельзя. Придется еще искать желающих бежать, а обоз отходит через пятнадцать минут.

Тетя Лена резко одернула бабушку – она могла быть и властной, и грубой «суддя Полонская», так ее, несмотря на отставку, все в Головном называли.

- Все поехали. Я сказала, поехали!

Так был сделан выбор между жизнью и смертью, в том числе и моей.

Евреев осталось в селе девятьсот человек. Сто были расстреляны сразу же после того, как немцы вошли в Головное. Восемьсот позже. Вот откуда я знаю, сколько евреев осталось в оккупации:

«Началась дикая расправа с еврейским населением. Около 100 человек евреев расстреляли на месте. Затем собрали человек 800, на автомашинах под охраной вывезли в лес и всех расстреляли. Среди них было очень много женщин, детей. Девочек 12–15-ти лет немцы перед расстрелом насиловали… Немцы отнимали у матерей и бросали маленьких детей живыми в колодец, который наполнился почти доверху и его засыпали землей». Это документальный источник.

У моего дяди был грудной ребенок…

Я не удивляюсь тому, что на территории Украины и Белоруссии было так много засыпанных в рвах и ямах евреев. Не удивляюсь Бабьему Яру. Сознательно перекрыли информацию о злодеяниях немцев, и не было возможности уехать. В Польше другое дело. В Польшу вошли с запада гитлеровцы, а с востока Красная армия. Польским евреям некуда было бежать, польских беженцев Сталин, добросовестно выполняя союзнические обязательства, выдал немцам.

Мне удалось выжить. На войне как на войне, одним солдатам удается выжить, другим нет. А мы и являлись тогда солдатами, во всяком случае в смысле жизни и смерти. Из евреев, которые были в те дни со мной в Головном, выжил только один из десяти. В моей десятке это был я. Редкий счастливый случай, и – такими вещами не шутят и их не придумывают - все это правда, истинная правда.

Как ни странно, но я только сейчас, когда пишу эти строки, наверно впервые осознал, что благодаря редкой счастливой случайности живу на этом свете. И должен быть благодарен судьбе уже за одно это.

На телеге до станции мы добирались два дня. Отдаленный грохот раздавался время от времени со всех сторон, даже с той стороны, куда мы направлялись. Может, бомбежки, а может, фронты… Позже я узнал, что район Головного был тогда ареной многочисленных прорывов немцев. Уманский котел, Первомайский, Николаевский – все это было недалеко. Я думаю, что посчитав себя одним спасенным из десяти, был оптимистом…

Потом ехали на поездах долго, в основном ночами, с пересадками – нашей целью был город Горький, там жил еще один мой дядя – Зиновий. Поезда все время бомбили, и это было по-настоящему страшно. Но доехали благополучно, если такое выражение уместно в данных обстоятельствах.

Какое-то время мы жили в квартире у дяди, надеясь, что именно туда придет весточка от мамы. Об окружении немцами Одессы и ее обороне, конечно, нам было известно.

В одно прекрасное – действительно прекрасное, это не форма речи – утро без всяких писем и телеграмм появилась мама. В военной форме, в гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, – я им пользовался много лет. Она была санитаркой, ушла из Одессы на одном из последних пароходов, перевозящих раненых. Пароход разбомбили, и она шесть часов провела со спасательным кругом в море, благо вода была еще не холодная. Потом их подобрали катера. Тоже одна из немногих…

В Горьком мы прожили недолго. Мама и тетя Лена были направлены на работу в глубинку. Там было мало людей с образованием и коммунистов. А мама и, естественно, «суддя Полонская» были членами партии. Обе получили довольно приличные должности. Мама на маленьком – но оборонного значения – комбинате вблизи железнодорожной станции в лесном диковатом районе. Если я чего-нибудь не перепутал, то там получали канифоль для авиационной промышленности. А тетя Лена была назначена директором леспромхоза в еще большей глубинке. Бабушка осталась на станции с нами.

Первая зима была тяжелой, мы жили в полуразрушенном доме, было холодно и голодно. Но к весне постепенно наша жизнь нормализовалась. Летом нам дали две комнаты в неплохом коттедже. Маленький палисадник под окном – наш собственный - был огорожен зеленым забором. Там росла травка – пища для кроликов, которых я разводил. Как и почему я стал кролиководом, расскажу чуть дальше. Питались мы, наверно, нормально, потому что проблема еды в моей памяти не сохранилась. Зато сохранились другие проблемы…

Места были очень красивые. Сразу за домом протекала то ли речка, то ли ручей, там была довольно глубокая яма, настолько глубокая, что руки не доставали до дна и я научился плавать. Не очень далеко от нас, меньше километра, была настоящая река – рассекречу ее название, бог с вами. Это была Ветлуга. Возле нее прекрасная пойма, там росли щавель, дикий лук и чеснок, ягоды… гулять там было поистине наслаждением. Но я там был один или два раза за почти три года. Почему?

2. Ближе к названию романа

Приходится перейти к теме, близкой названию романа. В первые же дни моей учебы в начальной железнодорожной школе обнаружилось, что мое отчество Моисеевич. И с тех пор я стал добычей для любого желающего поиздеваться. Почему только я? Наверно других евреев поблизости не было, Горьковская область не Ташкент и не среднеазиатские республики, где было много евреев-беженцев.

Конечно, не сами детишки своим умом до этого взрыва ненависти дошли. Простите меня, может, «ненависть» сильно сказано, но у меня такие свежие, до сих пор не зарубцевавшиеся раны с того времени, что подбирать политкорректные определения не хочется.

Даже тех, кто хорошо знает историю евреев в России, поражает резкая и внезапная вспышка массового антисемитизма после начала войны. Особенно в тылу, в российской глубинке. Хотя не только в тылу. На оккупированных территориях Украины, Белоруссии, Прибалтики…

Правда, некоторое оживление этого «движения» началось еще в тридцать девятом году. Можно его связать с крепнущей советско-германской дружбой. Можно связать с «охлаждением» к евреям лично товарища Сталина (в эти годы начались массовые увольнения евреев из судебных и репрессивных органов, а Молотов обещал чекистам, что «здесь синагогу мы больше не допустим»). Возможно, имело влияние и большое количество евреев в этих органах, с этим тоже можно связать. Можно ни с чем не связывать, просто люди почувствовали, что теперь не запрещено…

Конец ознакомительного фрагмента

Тексты произведений © Александр Лозовский // Контакты

Наверх | Главная страница