www.ERETIC.ru,
или
Формула успеха

Мемуарный роман

Чем тратить деньги на чтиво,
я сам себе рассказываю занимательные
истории и заодно записываю их.

Джон Вильямс

Очень много людей, куда более солидных, чем я, балуются сочинительством и не считают это зазорным. Пишут повести и романы академики, банкиры, юристы, артисты, инженеры и простые смертные. Я уже не говорю о мемуарах. Мемуары рано или поздно пишут все. Я не хочу быть исключением и становлюсь в этот ряд. Могут возразить, что сорок три года — еще недостаточно зрелый возраст для воспоминаний, но мемуары, как и болезни, молодеют на глазах.

Описать все, что происходило за сорок с лишним лет, невозможно и ни к чему. Поэтому прошлому уделено не слишком много внимания. Фиксирую только то, что запомнилось больше всего, и в том порядке, точнее беспорядке, в каком приходит в голову. Где-то я задержусь, в другом месте проскачу галопом, где-то намудрю, что-то упрощу. В этом преимущество мемуаров, которые пишутся для себя: полная свобода, смешение жанров и стилей. Здесь я полновластный хозяин, здесь все зависит только от меня. Жаль, что так не может быть в жизни...

Главное в этих мемуарах - события последнего года, когда жизнь заставила меня взглянуть на многое по-новому.

Если вам покажется мой рассказ неправдоподобным, то вы ошибетесь. Здесь даже слишком много реальных событий. И вообще, любая придуманная история — это мозаика, сложенная из кусочков правды.

Я не уверен, что буду эти записки публиковать. Просто при изобилии и качестве нашего печатного рынка порой кажется, что писать самому не так глупо, как читать то, что написали другие. И не так вредно.

Юрий Марков

Книга первая. Оборона

Часть первая. В больнице

Без памяти

Начну эти записки со своего второго рождения — с того момента, когда год с небольшим тому назад я очнулся в больнице. Шаблонная фраза «заново родился» в моем случае может восприниматься почти буквально. Я, очнувшись, соображал меньше, чем новорожденный младенец, но был куда беспомощнее. Младенец с первой минуты шевелит ручками и ножками, вертит головкой и орет. Я же открыл глаза, увидел над собой незнакомое женское лицо, попытался повернуть голову — и с ужасом понял, что не могу. Попробовал что-то сказать — рот не подчинился команде, раздалось только слабое невнятное мычание. Волна ужаса накатила на меня. Сердце, казалось, выпрыгнет из груди.

— Сестра, укол, быстро, — произнесло незнакомое лицо.

— Два кубика?

— Можно три. Так, хорошо...

Что хорошего, подумал я, если я ничего не чувствую. Я ощущал только стук сердца и больше ничего. Тела не чувствовал вообще.

Вначале я решил, что это опять мое фирменное пробуждение без пробуждения. У меня уже много лет раза два-три в год наблюдалась такая аномалия: я просыпался — точнее, почти просыпался, — но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Мог только получленораздельно мычать — «разбудите меня». Близкие знали эту особенность и начинали трясти меня, пока не включались органы управления. Разумеется, если рядом кто-то находился. Если я был один, то процесс пробуждения затягивался: я подолгу пытался раскачать руку или голову, подвывая при этом, и в конце концов просыпался сам. Обычно мокрый от страха и нервного напряжения. Я даже консультировался с невропатологом и психологом по этому поводу, но что они могут сказать, эти современные шаманы, — ровным счетом ничего. Пришлось привыкать к такой своей особенности.

Мысль, что это просто очередное неудачное пробуждение, амортизировала шок, иначе, мне кажется, я бы не выдержал сознания, что у меня работают только глаза, слух и сердце. То, что у меня плохо с головой, я обнаружил довольно быстро: как я сюда попал, кто я такой — на это ответа не было.

Как я попал в больницу и кто я такой, в тот же день мне объяснил врач реанимационного отделения, не отходивший от меня почти сутки. А дня через три-четыре со всеми подробностями и не раз эту историю рассказывал следователь, надеявшийся, что мне удастся что-нибудь вспомнить.

Меня нашли с окровавленной головой во дворе нежилого полуразвалившегося дома. Неподалеку лежал здоровенный камень-ракушечник, который не то сам вывалился из стены, не то ему помогли это сделать. Если бы камень упал прямо на голову, то я бы уже этих записок не писал. Он только чиркнул по затылку, хотя слово «чиркнул» здесь не очень подходит. Камень стесал по касательной на макушке площадку примерно четыре на четыре сантиметра, сняв и волосы, и кожу, и даже немного от костей. Медицина совместно с милицией определила, что во время удара я стоял задрав голову и смотрел наверх. Что я там увидел?.. Последствием этого происшествия стало сотрясение мозга, амнезия и паралич — врачи надеялись, временный. Видимых изменений в мозгу не обнаружили, а потому считали все эти явления результатом сильнейшего шока.

В том заброшенном дворе меня век бы не нашли, если бы не анонимный звонок в милицию. Женский голос, всхлипывая, произнес: раненый лежит во дворе там-то и там-то, умирает, быстрее, пожалуйста. И повесили трубку. Мне потом, когда я уже немного обрел форму, неоднократно давали прослушать запись этого сообщения, но я, естественно, голоса не узнал. Даже тогда, когда память ко мне вернулась. Как меня занесло в этот двор, никто из моих знакомых и сотрудников даже предположить не смог. А я тем более.

Медицинские и физиологические подробности своего довольно длительного выздоровления я вам рассказывать не буду. Мне все это вспоминать неприятно, да и вам неинтересно. Разве что в общих чертах.

Речь, на первых порах не слишком членораздельная, ко мне вернулась относительно быстро — за два-три дня, и это был хороший признак. Значит, как объясняли мне врачи, функциональное восстановление мозга происходит. А память задержалась где-то в дороге. Первые дни я о себе не помнил абсолютно ничего и никого из посетителей не узнавал. Смутно в голове бродили какие-то тени и ассоциации, я старательно, до дурноты напрягался, — ничего не помогало, сплошной вакуум! Мучительное, доложу я вам, состояние. А теперь добавьте к этому почти полную неподвижность (работала с грехом пополам только шея) — и попробуйте представить себе мои чувства.

В первые дни я привыкал к мысли, что я действительно Юрий Марков, как втолковывали мне врачи. И посетители называли меня то Юрочкой, то Юрием Сергеевичем. Поначалу это обращение у меня отклика не находило, но вскоре я получил подтверждение.

Постепенно в памяти стали появляться нечеткие и туманные картинки из моего детства. Я выяснил, что у меня была мама, очень симпатичная и приятная женщина по имени Серафима Исаевна, но фамилия у нее почему-то была не Маркова, а Натанзон. Поднатужившись, я самостоятельно понял, что Марков я по отцу. Как видите, мне во многом приходилось учиться соображать заново. Своего однофамильного отца в этих видениях мне обнаружить не удалось, но как-то само собой выяснилось, что он бесследно исчез, когда мне было два года. Поэтому в памяти и не сохранился.

Вместо него в нашей квартире на улице Карла Маркса, 4, второй этаж во дворе налево, я обнаружил дядю Гришу, который оказался вторым мужем мамы. У дяди Гриши был тихий и спокойный характер. Он никогда не повышал голоса и не выходил из себя. Я к нему — постепенно выяснилось — хорошо относился, но особо теплых чувств не испытывал. И так в жизни бывает. Дети не всегда справедливы, не говоря уже о взрослых.

Но маму я очень любил. Меня страшно волновало, почему она не приходит навестить меня, не случилось ли чего-нибудь непоправимого. С облегчением я узнал от лечащего врача Маргариты Павловны, что мама эмигрировала в Америку, воспользовавшись своей фамилией Натанзон, прихватив с собой дядю Гришу и мою младшую сестру Наташу. И получил кучу телеграмм, угрожающих скорым приездом, как только заживет сломанная нога дяди Гриши.

Дальше туманных картинок детства мое сознание не продвинулось.

В городской больнице меня регулярно навещали несколько человек. Наверняка проинструктированные Маргаритой Павловной, они, прежде всего, называли свои имена и фамилии, рассказывали с неуклюжей естественностью историю наших с ними отношений. «Помнишь?.. А помнишь?..» Ничего я не помнил.

Чаще всех приходила одна пара: высокий, симпатичный, спортивного типа мужчина лет сорока с женой — на мой взгляд, очень красивой и очень молодой. Они сразу заявили, что немедленно примчались из Германии, как только узнали, «что у тебя беда». «Мы живем в Германии. Помнишь?.. Помнишь?.. Мы с тобой компаньоны в фирме «Американская кухня». Помнишь?.. Я Сеня Альтман. Не Альтов, а Альтман, прошу не путать. Не известный юморист, а скорее наоборот, неизвестный и далеко не юморист. Ха-ха. Помнишь?..» Не помнил.

Женщину, его молодую жену («ты должен помнить Ленку!»), я тоже не узнавал, но почему-то ждал ее прихода с нетерпением. И как-то непонятно щемило сердце, когда она появлялась. Ох, не к добру это, не к добру... Лена приходила почти каждый день.

Первые дни навещала меня еще одна девушка, тоже очень симпатичная и даже моложе Лены. Она в первое же посещение сообщила, что полила дома цветы, а кошку Соню забрала к себе. Целовала меня в начале и в конце обычно не очень длинного визита. Словом, давала понять, что мы были в близких отношениях. Да, зовут ее Людочка, она так и назвала себя ласково — Людочка. Должен вам сказать, — проверил на собственном опыте, — когда лежишь неподвижно, когда только и можешь, что ворочать глазами, то очень обостряется чувствительность к ауре человека. Так вот, я чувствовал, что мы с Людочкой переносили окончание визита и расставание без особого расстройства. Мне даже чудилось облегчение в ее вздохе при прощальном поцелуе. Видит бог, я Людочку не осуждал, — кому приятно беседовать с неподвижным телом и мучительно пытаться разобрать не очень членораздельное бормотание? Особенно в ее возрасте. «И с ее фигурой», — ехидно добавлял мой внутренний голос. Юмор просыпался активнее памяти. Людочка появлялась все реже и реже и, наконец, исчезла совсем. Я не удивился...

Никого из остальных посетителей я вспомнить не мог. Некоторые (видимо, сотрудники) говорили о работе, другие (видимо, друзья) что-то пытались вспоминать вместе со мной. Пока все они были для меня на одно лицо. Первые две недели (одна в больнице и следующая в клинике), когда не наблюдалось никакого прогресса и я по-прежнему не чувствовал своего тела, были психологически очень нелегкими.

К тому же с первой минуты возвращения сознания где-то в подкорке я ощущал, что тяжелой травмой мои беды не исчерпываются. Что там, за порогом больницы, меня поджидают серьезные неприятности. Но кроме подсознания были и прямые поводы подозревать это. И я вылавливал такие сигналы. Например, в первое же посещение, думая, очевидно, что я плохо соображаю, Сеня Альтман после очередных «помнишь?.. не помнишь?..» неуклюже сострил:

— Тебе, старик, не так плохо, как кажется. Я тоже временами хотел бы все забыть, — и он замолчал, натолкнувшись на предостерегающий взгляд Лены.

А однажды, прямо перед очередным приходом Альтманов с традиционной порцией цветов и фруктов, меня навестил усатый господин восточного типа. Он отрекомендовался Жорой, несколько минут смотрел на меня изучающе и помалкивал. Потом сказал только: «Ну-ну. Подождем», — и с достоинством удалился.

Сеня тогда сразу же с порога спросил:

— У тебя был Жора? Получил черную метку? — и опять осекся под осуждающим взглядом Лены. После этого, даже не помня Стивенсона, можно было заподозрить неладное.

Да и Маргарита Павловна объясняла провалы памяти защитной реакцией организма. У меня была частичная, избирательная амнезия. Психика из щадящих соображений не допускала воспоминаний, которые касались лично меня. На все остальные сведения запрет не налагался.

— Видите, вы все прекрасно помните и осознаете, — объясняла Маргарита Павловна. — Вы знаете, что происходит вокруг вас и в мире. Но память о самом себе и все с этим связанное просто заблокировано. Вы подсознательно не хотите этого помнить. Я понятно объясняю? Вы у нас большой оригинал, — закончила она своей любимой фразой.

Отец Федор

Дня через четыре, когда опасность немедленно отправиться на тот свет миновала, а управление организмом по-прежнему не включалось, меня перевезли в другую больницу — в клинику реабилитации. Маргарита Павловна, прощаясь, сказала:

— Вас там поставят на ноги. Я в это верю. Это дорогая и очень хорошая клиника. Хорошо, что у вас есть деньги.

Оказывается, у меня есть деньги. Это действительно хорошо. А может, не у меня? Тогда у кого?

У кого?

Итак, меня перевезли в клинику реабилитации. Она отличалась от нашей городской больницы как отличается последнего выпуска «Мерседес» от старого разболтанного трамвая. Все в этой частной клинике было новенькое, сверкающее, хромированное и пахло долларами. Даже медсестры с голливудскими фигурками и личиками, с отличным макияжем расхаживали в красивых полупрозрачных халатах. Казалось, что и говорить они должны на английском с оксфордским произношением. Увы, впечатление несколько портилось, когда они разговаривали, — а делали они это достаточно часто и достаточно громко. К сожалению, внешнее сходство при наличии денег достигается довольно легко, а вот дальше...

В палате, в которую меня поместили, был уже один обитатель. С первого взгляда я окрестил его «попиком». Он был похож на священника — бородка, длинные волосы, манера говорить. Ничего удивительного в этом сходстве не было — он и оказался самым настоящим настоятелем небольшого монастыря. Правда, для такой должности «попик» был слишком миниатюрный, гладкий и розовый. Правая половина его лица смотрела на меня серьезно и испытующе, а левая была улыбчивой и добродушной. Дело в том, что мой сосед избавлялся от последствий правостороннего паралича и был в этом смысле моим собратом по несчастью. Но, в отличие от меня, он находился уже на пути к восстановлению. Двигался довольно шустро и говорил вполне отчетливо, разве что рот еще был немного свернут. Но так как свернут он был в мою сторону, это не мешало общению… Лет «попику» было примерно пятьдесят.

Я предпочел бы одноместную палату, потому что обслуживание неподвижного тела сопряжено с неприятными деталями, и я чувствовал неловкость. Но стоило только намекнуть на это врачу в приемном покое, как он с иронией посмотрел на меня. В его глазах читалось: «Нашел о чем беспокоиться. О душе лучше подумай!». Видимо, заботясь о моей душе, меня и поселили к «попику».

— Зовут меня отец Федор, — приятным тенорком сказал мой сосед, когда врачи и сестры разошлись, — но в миру я Федор Степанович. И можете улыбаться, я не обижусь. Я уже привык к остротам насчет отца Федора. Народ у нас начитанный, Ильфа и Петрова знает каждый.

Я и не собирался улыбаться, настроение было не то.

— Вы не расстраивайтесь, что не один в палате, — неожиданно проявил проницательность отец Федор. — Пока вы не можете нажать кнопку вызова, вам сосед необходим. Знаете, какие нынче медсестры! У них свои интересы, а у нас свои.

Ну вот, сейчас начнет приставать с разговорами, подумал я, соскучился в одиночестве. А мне не то что говорить — на свет белый смотреть не хотелось. Никаких заметных сдвигов в моем состоянии не наблюдалось. Неужели так и кончатся мои дни?

Отец Федор еще раз удивил меня:

— Ну, не буду вам мешать. Вы отдыхайте, привыкайте. И не расстраивайтесь. Здесь врачи хорошие, обязательно будут перемены. Надо только верить.

Он улегся на свою кровать и больше в этот день со мной не заговаривал. В благодарность я мысленно назвал его не «попиком» и даже не отцом Федором, а Федором Степановичем.

Первая неделя в клинике была самой тяжелой за все время болезни. Каждое утро я просыпался с надеждой, что почувствую хоть какую-нибудь часть этого, казалось, принадлежащего кому-то другому тела. Нет, опять ничего. К вечеру надежда угасала, чтобы наутро вновь возникнуть, но уже немного ослабевшей. И так день за днем.

Меня возили на какие-то процедуры, чем-то кололи, во что-то окунали, к чему-то подключали. Остальное время я лежал, уставившись в потолок, и в душе просыпалось раздражение и обида на всех и на вся.

«Попик» (а я опять стал так называть его про себя — наверно, в отместку за то, что он подвижен и весел) пытался ненавязчиво втянуть меня в разговор, и потихоньку ему это стало удаваться.

Примерно через неделю тактичных попыток расшевелить меня он, наконец, нащупал тему, на которую я охотно откликался. Наши дискуссии начались — отлично это помню — после посещения Веры Николаевны с Люсей.

Они появились с цветами, и та, что помоложе, с порога заявила:

— Прибыла ваша бухгалтерия в лице Веры Николаевны и секретариат в лице Люси.

Они определенно не знали, как себя вести. Старшая, женщина лет пятидесяти, с добрым и приятным лицом, довольно полная, с жалостью смотрела на мою забинтованную голову, на подставку под шеей, и с трудом сдерживала слезы. Люся, девушка с острым носиком, острыми хитрыми глазками и, судя по всему, острым язычком, старалась создать непринужденную обстановку. Они поговорили о хорошей погоде — уже настоящая весна на дворе, — потом спохватились, что меня это может не очень обрадовать. Заговорили о работе, но поняли, что это бесполезно, что я ничего не помню. Вера Николаевна спросила, как я себя чувствую.

— Никак, — ответил я. — Никак себя не чувствую. Совсем себя не чувствую. И замолчал, уставившись в потолок. Женщины окончательно смешались — и замолчали.

— Что ж это такое! — вырвалось у Веры Николаевны. — Как хороший человек, так обязательно с ним беда приключится.

— А я был хорошим человеком? — это меня заинтересовало.

— Конечно, хорошим. Кого хотите спросите, любой подтвердит. Хорошим...

— Насколько это вообще возможно в нашей жизни, — философски вставила Люся. — Только почему «был»? Мы все надеемся, что вы и после больницы не испортитесь...

Посидев еще несколько минут для приличия, они засобирались.

— Отчет надо кончать, Юрий Сергеевич, — оправдалась Вера Николаевна и в неожиданном порыве подошла, наклонилась и поцеловала меня в лоб.

Я попытался улыбнуться и сказал:

— Ну что ж вы так, я еще живой.

Они хором пожелали мне скорейшего выздоровления и ушли.

На соседней койке зашевелился до этого изображавший сон тактичный Федор Степанович.

— Хорошо, когда к тебе люди так относятся, уважаемый Юрий Сергеевич. Их слова обязательно дойдут до ушей всевышнего. А замечаю я, что вы говорить стали значительно лучше. Обратили внимание? Нет, процесс определенно идет. Есть за что возблагодарить господа.

Тут я не выдержал. Отец Федор, нужно отдать ему должное, обычно разговаривал как нормальный человек, и только когда его навещали братья во Христе, у него появлялись профессиональные нотки, все эти «сын мой», «во славу господа», «со смирением» и прочее. И в разговоре со мной нет-нет, да и проскользнет по привычке нечто подобное. Особенно меня задевала необходимость благодарить бога. И я сорвался.

— Интересно, за что я должен его благодарить? Еще не старый человек, лежу тут без тела, как голова профессора Доуэля, за что говорить спасибо?

— Могло быть и хуже. А если будет на то милость божия, то все пройдет.

— Куда уж хуже. Если бы убило, то, может быть...

— Не богохульствуйте, не накличьте беду, — торопливо прервал меня Федор Степанович. — Все в руках божьих.

— Если все в его руках, то хотелось бы знать, за что такое наказание, — обида и раздражение переполняли меня. — Что ж это он без суда и следствия...

— Был, уважаемый Юрий Сергеевич, и суд, было и следствие, только нам это не ведомо. Значит, было за что и почему, ему виднее.

— Мог бы и меня поставить в известность. Кара немалая. Какой смысл карать, если не сказать, за что? Наказание дается, чтобы люди плохо не поступали. А если человек не знает, что плохого он сделал, так это не наказание, а какой-то бессмысленный садизм. Вы слышали, женщины говорили, что я был хорошим человеком? Слышали? Да я и сам это чувствую, иначе бы не было так обидно. Вы слышали, как они обо мне отзывались?

— Слышал, слышал. Но почему был?

— Потому что даже если все хорошо кончится, я стану кем-то другим. Может быть, хуже, но лучше — вряд ли. Такие вещи без последствий не проходят.

Наступила пауза. Отец Федор поднялся с кровати и с каким-то озадаченным выражением лица заходил по палате. Видимо, собирался с мыслями. Я невольно следил за ним глазами — и вдруг заметил, что свободнее поворачиваю голову. Это было очень приятное открытие, но даже оно не смягчило моего воинственного настроения.

Тут мой оппонент остановился — нашел, видимо, достойный ответ.

— Это в вас гордыня говорит. А гордыня — от неверия. Ведь вы не верите в то, что он есть?

— Я вам откровенно скажу, что я об этом думаю...

— Только не богохульствуйте, — заволновался Федор Степанович. — Сдержанно, прошу вас. В любом случаях сейчас вам ни с кем не стоит портить отношения.

Он невольно и с опаской взглянул наверх. Он явно призывал меня к компромиссу. Я улыбнулся.

— Хорошо, я сдержанно. По-моему, просто не имеет значения, есть бог или его нет.

— Как это — не имеет?

Такой поворот озадачил Федора Михайловича.

— Объясню, почему я так думаю. У нас с тем светом и с богом нет никакой связи — ни прямой, ни обратной. И никаких конкретных сигналов своего присутствия он никогда не подавал. Во всяком случае, последние две тысячи лет.

— Как же, как же? Как это? А его дела на земле?

— Ну, дела на земле совсем невеселые. Столько мук и крови. И большая часть религиозного происхождения. Такой кавардак и хаос — невозможно поверить, что кто-то серьезный за этим стоит. Лучше все это не относить на счет бога.

— Да, это... может быть... это, пожалуй, верно... Но... Были же людям видения, явления. Об этом часто рассказывают. И мне лично говорили многие... А пророки? Они общались с богом... Говорят...

— Вот именно, что говорят. Они же и говорят...

— И вера, наконец, не нуждается в доказательствах!

— Я говорю о действительности, а не о вере. Людей, которые видели летающие тарелки, гораздо больше, чем тех, которым были явления господа. И доказательств по поводу тарелок куда больше. Тут и фотографии, и видео. Но мы не утверждаем, что на Земле были инопланетяне. Может, они где-то есть, может, их нет, но пока нет контакта, к нам это просто никак не относится. Практически никакого значения не имеет. Это все понимают. И если с богом тоже нет и не было контакта, нет никаких реальных признаков его существования кроме веры, то, значит...

— Что значит?.. — Федор Степанович затаил дыхание.

— Значит, для нас не имеет значения, есть он или его нет. Для нас от этого ничего не меняется. Поэтому я не отрицаю и не утверждаю. А просто говорю, что для нас это значения не имеет. И лучше поменьше на него ссылаться. — Я почувствовал, что задыхаюсь от напряжения, как будто взобрался на высокую гору.

— Но почему, почему?!

— Обсуждать основы морали и заповеди нужно не думая о том, кто их дал. Авторитет слишком давит на психику. Бог дал — и все, никаких возражений, хотя от его имени действуют люди. А оценивать надо только по существу. По результатам... Простите, я устал. Так много я еще не говорил. Извините, отдохну...

Я действительно очень устал. И к тому же в глубине души ощущал сомнение: в моем положении действительно не стоит задираться ни с тем, что есть, ни с тем, чего нет. Кто там его знает...

Конец ознакомительного фрагмента

Тексты произведений © Александр Лозовский // Контакты

Наверх | Главная страница