Проблески

Роман в двух частях
с прологом, антрактом, интермедией и эпилогом

Пролог

«Если Бог захочет наказать, то отнимет прежде разум», - говорит городничий в «Ревизоре», и многие говорили примерно то же задолго до него. И все-таки я осмелюсь не то чтобы возразить против вековой мудрости, а просто уточнить: есть исключения из этого правила. Бывает – и не так уж редко, – что лишиться разума не наказание, а благодеяние. Особенно это касается старости, глубокой старости, когда ты утрачиваешь все, что делало тебя человеком – желания, моральные и физические возможности, когда становишься внешне и внутренне похожим на свою собственную карикатуру. Кроме новых болячек и отказов очередных частей организма, уже ничего в перспективе. Зато не исчезает ни днем, ни ночью непрерывное, хоть и загнанное глубоко вовнутрь, ожидание кончины. И опасение, что она будет еще мучительней и страшней, чем сегодняшнее не слишком лучезарное существование. Разве не лучше в какой-то период лишиться разума и смотреть на окружающую действительность с блаженной улыбкой идиота?

Согласитесь, трудно в таком состоянии наслаждаться жизнью, хотя многие в этом себя и окружающих убеждают. Впрочем, это наслаждение не жизнью, а скорее всего лишь самим фактом ее продолжения. Есть, конечно, исключения, мы часто видим по телевизору, как столетние дедушки и бабушки крутят сальто, порхают в танце и катаются на коньках. Знаем таких. Есть бойцы-молодцы, которые достаточно убедительно – для себя и для других – демонстрируют вечную молодость, хотя нередко это тоже выглядит немного карикатурно. Такие энтузиасты вызывают одобрение, хотя и не без некоторой иронии. Они и выглядят неплохо, на вид больше девяноста пяти им не дашь. Но… всему свое время. И я уверен, что в общем случае розовый туман, который постепенно растворяет разум, в подобных случаях предпочтителен.

А вот с вариантом: «Если Бог захочет наказать, то отнимет прежде память» - я почти полностью согласен. Воспоминания в большой степени могут в старости заменить будущее, поэтому лишать человека прошлого действительно кара господня.

Хотя… Тут тоже не все однозначно. Если память тебе доказывает, подбивая баланс, что плохого или в лучшем случае никакого в твоей жизни было намного больше, чем хорошего, что в основном она, твоя жизнь, это большая черная или серая полоса, и не так часто, как хотелось бы, появляются в ней белые просветы – а очень у многих, скорее даже у большинства, так и бывает, – то может действительно лучше и память отнять вместе с разумом? Но что тогда человеку останется?

Н-да… Кажется, начало выглядит не слишком оптимистично. Но это только так, для затравки.

Добросовестный врач психиатр, закончив многочисленные проверки моего состояния после недавнего инсульта средних масштабов, объяснил, что Господь в отношении меня выбрал самый щадящий режим. Он оставил почти – насколько это вообще возможно в 79 лет – без изменений мой разум, но память сделал избирательной. Тут, как пояснил врач, кроме Бога вмешались и защитные силы организма. Я стал жертвой амнезии, к счастью частичной. Оказалось, что те периоды жизни, которые мне не хочется и неприятно вспоминать, серые, бессмысленные и безнадежные, когда ничего не происходит и - главное – никаких перемен не ожидается, я забыл начисто, их как будто бы и вовсе не было. Хорошими и достойными памяти мое подсознание, видимо, считает и сложные, даже нелегкие времена, главное, чтобы они не были бездарно и однообразно прожиты. Но увы, памятными оказались всего два периода, и то довольно коротких, из прошедших почти восьмидесяти лет. Осколки длинной жизни.

Я не очень доверяю новому варианту своего сознания, поэтому решил, на всякий случай, записать то, что пока помню. И мне хочется убедиться в главном – многоопытный психиатр сказал правду, не польстил, когда уверял, что Господь оставил мне разум. Увы, у меня время от времени возникают в этом обоснованные сомнения. Да и можно ли считать нормальным человека, у которого из памяти исчезли целые десятилетия? Осталось – можно сказать – всего ничего. Если считать, что решение на мой счет принято свыше, то напрашивается вывод: либо с разумом, либо с жизнью у этого человека не все слава богу.

И вот еще. С одной стороны, идея этих воспоминаний принадлежит безусловно мне, мне одному, никто из людей, знакомых и тем более незнакомых, ничего подобного не советовал. Но все-таки было нечто, повлиявшее на мое решение. Это нечто является сплошной эзотерикой и тоже ставит знак вопроса на моей адекватности.

Наберусь смелости и признаюсь во всем.

В число любимых мною книг входил роман «Мастер и Маргарита» Булгакова. С него я и начал чтение после инсульта – для восстановления. Возможно поэтому, время от времени по ночам во сне мне стал являться Воланд в образе Олега Басилашвили, да не один, а в компании с Мефистофелем, внешне удивительно похожим на Шаляпина в соответствующем гриме, и Вельзевулом, которого я уже оформил сам, взяв за основу скандального, огромного, никогда не просыхающего знакомого репатрианта из России.

Они единодушно советовали мне заняться каким-то делом, если я не собираюсь быстро покончить с жизнью. Помню, первым писать воспоминания предложил мне Мефистофель и при этом прозрачно намекнул, что именно он убедил Гете работать над Фаустом. Остальные его предложение с энтузиастом поддержали.

Когда я возражал, говорил, что не вижу в дальнейшей жизни ничего, заслуживающего даже самых минимальных усилий в борьбе за нее, они в ответ загадочно подмигивали и обещали: если я буду работать, если закончу записки, то они потом докажут мне, что надеяться нужно до последних дней.

И даже позже!

Позже? В этом мне почудился прямой намек на загробную жизнь, хотя предлагавшие вряд ли могли дать мне рекомендацию в рай. А туда, где у них были связи, меня не тянуло… Последнюю мысль я не озвучил – ссориться по ночам не хотелось.

А что они могли мне предложить? Я пытался прощупать почву, намекал Мефистофелю и иже с ним, что, мол, Фаусту вернули молодость, ради такого, возможно, и стоит… Нет, отвечали мне ночные визитеры, время вспять повернуть не под силу никому, даже САМОМУ! – они возводили очи горе. Закон природы. Но тут же опять подмигивали и уверяли, что есть другие, очень надежные и сильные возможности.

- Внакладе не останешься. Ты, главное, делом займись, а мы не подведем.

Конечно, проснувшись, я пытался смеяться над своими «завихрениями», и иногда это получалось искренне. Иногда фальшиво. Если бы это предложил САМ!, может, я и поверил бы. Но забота со стороны нечистой силы вызывала одни только подозрения – надуют, наверняка надуют. Всем известно: они официально объявленные враги рода человеческого… И все-таки подозрительно серьезное отношение к этим ночным визитам меня настораживало. Человеку со здоровой и уравновешенной психикой такие сны регулярно не снятся.

Ночные дискуссии продолжались как минимум пару раз в неделю. Наконец самый хитрый из них - Воланд - убедительно изрек:

- Лучше ложная надежда, чем никакой.

«А ведь он прав», - подумал я. И смирился. В один прекрасный день я взялся за перо в переносном смысле, а в прямом - сел за компьютер. Решил собрать то немногое, что знаю о своей жизни. Разнородные, почти не связанные между собой кусочки, разделенные пустынями амнезии.

Я не жалею о своем решении. Жизнь стала временами даже занимательной. И день осмыслен, и мне интересно. И любопытно - на сколько печатных страниц хватит содержательных страниц моей биографии (не понял, получился каламбур или просто тавтология).

Нечистая сила время от времени посещает меня, контролируя, поддерживая и продолжая намекать на грядущее поощрение. Но делает это все реже и реже, наверно мой деловой вид у них вызывает доверие. Я даже скучаю, если кто-нибудь из них долго не появляется. А может, я опасаюсь, что они забудут обещание? Может, я все-таки в глубине души надеюсь, что эзотерика и паранормальные явления могут стать нормальными и реальными? Кажется, действительно ложная надежда лучше, чем никакой…

Мой психиатр тоже одобрил решение чем-нибудь заняться. Он увидел в этом признак возвращения оптимизма, что, как известно, для любого больного имеет очень большое значение.

- Главное, - наставительно говорил он, - желание выздороветь, это как минимум полдела.

Но я немного испортил ему настроение, сообщив о ночных совещаниях с потусторонними посетителями. Врач хоть и был религиозным евреем, но в высшие силы, судя по всему, не очень верил и заволновался. И даже сказал, что ответственные решения мне пока лучше не принимать. Я тогда не понял, о чем идет речь, но на всякий случай объявил мой рассказ неудачной шуткой, а он сделал вид, что поверил. И в конце концов попытку расшевелить память при помощи мемуаров поддержал.

Я ничем подобным никогда в жизни не занимался, это оправдывает отсутствие качества моих записок. Но я пишу только для трех людей, один из которых я сам. Остались двое. Тот, кто постарше, прочитать это не сможет, а кто помоложе, просто не станет. Так что полная свобода - как смогу, так и сумею.

Вы уже поняли, что я человек и мемуарист не совсем обычный, может даже не совсем нормальный. Поэтому начинать с автопортрета не буду. Скажу только, что живу один, в Израиле, в городе Нагария. У меня есть половина коттеджа в новом районе возле моря, четыре с половиной комнаты, что для одного человека хватает с избытком. И помогает мне – не бесплатно - с уборкой и обслуживанием приятная женщина средних лет, живущая с семьей в соседней половине этого же коттеджа, одна стенка общая. Женщину зовут Авива. Жители Израиля знают район южной Нагарии, он не дешевый. Значит, какие-то деньги у меня имеются, на социальном пособии не сижу. В квартире иногда попадаются вещи и предметы, которые наводят на мысль – не очень давно со мной жила женщина. Соседка намекнула, что мы с этой женщиной не ужились. У меня есть дочь, живет с семьей в Штатах. Не бедная. Судя по условиям моей жизни в Израиле, я без помощи не остаюсь. И на этом все. О настоящем пока больше писать не буду, не хочется. Я взялся писать о прошлом. Может, что-то добавлю позже, в порядке очереди…

Искусством мои воспоминания нельзя назвать, но работой, непростой и очень интересной, они безусловно являются. Я временами чувствую себя детективом или ученым, разбирающим древние письмена. Ведь в провалах моей памяти оказались годы, события, люди, даты. Как восстановить хоть примерную последовательность? А многие действующие лица, которых я помню и которые играли существенную роль в моей жизни, неожиданно проваливаются в тартарары, исчезают без следа. Другие столь же неожиданно выскакивают бог знает откуда, как черт из табакерки. Словом, нагрузки на серое вещество хватает, и это очень хорошо. А чем бы я иначе занимался! Жалел себя, считал новые болячки? Поэтому я не устаю радоваться этой блестящей идее.

Добавлю, что восстанавливать пробелы я не собираюсь, только попытаюсь по минимуму, в основном хотя бы датами связать те картинки прошлого, которые у меня сохранились. Пока сохранились. В промежутках между картинками – коротко и без эмоций - доложу о том, чего я не помню и что удалось додумать или выяснить из посторонних источников. Какая-то связь времен все же должна быть.

Так что я помню? Детство, в котором было мало хорошего, зато была война, и рад бы забыть, но увы… Но все-таки не хочу начать с плохого. Радостным, хоть и нелегким было возвращение в Одессу из эвакуации. Нам вернули нашу старую довоенную двухкомнатную квартиру в центре города, которую я до сих пор помню. Помню первые школьные годы, помню, хотя мог бы забыть, потому что жили мы трудно и бедно. Мать была единственной кормилицей в семье, я и бабушка-инвалид на иждивении. Отец ушел от нас еще до войны, потом погиб на фронте.

Школу класса до седьмого я еще более-менее припоминаю. Частично. Может потому, что даже наука утверждает - в старости детство помнят лучше, чем вчерашний день.

Учился я хорошо, был круглым отличником, да и табели с оценками (мама все хранила) говорят об этом. Помню, что меня в классе называли многоборцем, и это меня немного смущало. У многоборцев обычно есть коронка, вид, где они сильнее всех. У меня коронки не было – в каждом предмете было два-три человека, которые шли впереди меня. Наверно, кажется мне сейчас, я был просто организованным и добросовестным. Нет, не зубрилой, зубрить необходимости не было. У меня была не просто хорошая память, а, как говорила преподавательница русского языка, «из ряда вон». Я запоминал все что нужно и не нужно. Думаю, в этом был основной источник моих успехов. Но одной памяти для способностей, подозревал я, недостаточно. Кстати, может перегрузка тоже была одной из причин амнезии?

А последние классы я вообще не помню, как отрезало, даже на выпускной фотографии, стыдно сказать, никого не узнаю, себя с трудом. Может потому, что среди бумаг об окончании школы я не обнаружил документов о золотой или серебряной медали. Можно сообразить, почему круглому отличнику Подольскому Александру Зиновьевичу – еврею по папе и по маме - ее не дали, и это, вероятно, служило поводом защитным силам организма вычеркнуть этот период навсегда. За компанию со школой я не сохранил в памяти и институт, на что тоже, судя по всему, были причины, точнее продолжение истории с отсутствующей медалью. По документам я выяснил, что в университет, куда подавал документы, без медали не попал, а с трудом, буквально в последнюю секунду, удалось протиснуться в холодильный институт, где готовился стать механиком. Но в технари я определенно не стремился, меня больше тянуло в гуманитарии. Словом, все пять курсов растворились во мгле.

Каким я себя помню? Или кажется, что помню.

Любой человек, даже самый простейший, демонстрирует справедливость закона диалектического материализма о единстве и борьбе противоположностей. И уверяю вас, я не был исключением из этого правила, скорее его подтверждением.

Я думаю, что в принципе был - и надеюсь остаюсь - относительно нормальным человеком. Не снобом, не скандалистом, не завистником. Впрочем, последнее иногда имело место, но не часто и не в очень сильной степени. Не был задавакой, хотя положение отличника вроде бы обязывало. Но это иной раз скорее создавало комплексы, чем чувство превосходства. Я говорил: тот факт, что ни по одному предмету я не был лучшим, определенно доказывало одно – талантов у меня нет, в лучшем случае способности плюс добросовестность и отменная память. Что еще? Я не был из породы героев. Круглые отличники редко бывают вольнолюбивыми, мы чаще конформисты. Боец и борец, как правило, к чему-то пристрастен, что-то не любит, где-то пять с плюсом, а в чем-то двойка с минусом. Но глубоко в подсознании у меня скрывался и авантюрист, который все-таки об успехе мечтал. Просто он не проявлялся до поры до времени.

Часть первая. Казань

Прихотливая вещь человеческая память, непредсказуемая даже тогда, когда работает в нормальном режиме. А в солидном возрасте, он у меня достаточно солиден, сплошь и рядом возникают проблемы с фамилиями, названиями, выпил таблетку или не выпил… Впрочем, это вещи общеизвестные. А что говорить о тех случаях, когда память выходит из-под контроля и ведет себя, как ей вздумается! Тогда можно ожидать любых сюрпризов, как со знаком плюс, так и со знаком минус. Начало новой жизни после окончания института, мне кажется, я помню в цвете, в красках, помню до мелочей. Неожиданно вместо почти полного мрака первых двадцати трех лет возникает в памяти яркая картина.

Возвращаюсь вслед за ожившей памятью в конец пятидесятых прошлого столетия.

Начало нового этапа и новых перспектив давало надежду. Город, который ждал меня, был солидным, авторитетным, предполагалась приличная должность – все сулило перемены.

Я получил назначение в город Казань на комбинат треста Хладторгмонтаж. Должность – начальник монтажного цеха. Начальник цеха, комбинат, трест - это звучало, это уже кое-что…

Перед отъездом мы с упоением (не будет преувеличением) наслаждались последними в нашей жизни каникулами. Я был уверен, что не застряну в Казани, вернусь в Одессу, что меня еще ждут отпуска, солнце и море. Но, согласитесь, каникулы и отпуск далеко не одно и то же.

Нас собралась постоянная компания человек 10-12, в основном выпускники, как и я, готовящиеся к отъезду. День начинался утром на пляже, мы жарились до часов пяти (как выдерживали – удивительно), а после короткого отдыха снова где-то собирались и бражничали. То у кого-то в квартире, то в недорогом кафе, то в винарне, а их в те годы в Одессе было видимо-невидимо. Расходились за полночь. Утром цикл повторялся. Еще раз удивлюсь, как выдерживали!

Лето было неповторимым. Море удивительно ласковым, небо необыкновенно ясным и чистым, город близким и родным, а все одесситы без исключения доброжелательными и очень остроумными.

Уезжал я одним из первых – добираться до места моего назначения было долго, с пересадкой в Москве.

В день отъезда на перроне возле вагона, в котором отправлялось трое получивших назначение в Казань студентов нашего курса, собралась большая группа провожающих. Одним из отъезжающих был Толя Салов, из моей группы. Он был из пригорода недалеко от Одессы и в это лето входил в компанию, о которой я вам рассказывал. А второй была Гала Стадник, из другой группы, не из моей, и у нас знакомство было шапочным, таким, как с большинством сокурсников, – в потоке было 150 студентов, со всеми не подружишься. Третьим, естественно, был я.

У вагона собрались разные поколения - родители, родственники, друзья уезжающих. Все пришли после теплых проводов в домашних условиях, после тостов «на посошок», поэтому прощание было довольно-таки экспансивным и шумным. Смех, остроты, оптимизм молодежи, волнение и тревога старших, знающих жизнь. Мамы всплакнули, и не только мамы - все вперемешку, надежды и тревоги. «Праздник со слезами на глазах», хотя эти строки тогда еще не родились. Когда поезд тронулся, я сел на скамеечку в тамбуре и… заплакал. Потом удивлялся – с чего бы это? В принципе раскисать я не был склонен. То ли сознание перелома, то ли предчувствие, что старая жизнь не вернется… А скорей всего причина была более прозаическая - солидный объем выпитого, к чему я тогда не был привычен.

Толя меня успокаивал, а Гала - отлично помню – одарила презрительным взглядом и проворчала что-то вроде:

- Мужики пошли…

Мы, естественно, взяли билеты в одно купе. Четвертым пассажиром оказался какой-то командировочный, лет пятидесяти, то есть по нашим тогдашним понятиям старый. Мужичок откуда-то с востока, молчаливый, необщительный. Вскоре после отхода поезда он ушел в ресторан и вернулся, когда мы спали. А когда проснулись, попутчик уже исчез видимо в том же направлении. Так что мы хозяйничали одни. Работы было много – в вагоне жарко, а запасов еды нам надавали дай боже. До Москвы нужно было все умять. И у нас к тому же с собой было... Словом, начинали неплохо.

Общение нам далось легко. Ну с Толей понятно, но и с Галой, как оказалось, тоже. Я знал, что она не одесситка, что приехала из Черновцов, а этот город считался интеллигентным и почему-то не провинциальным, в отличие, скажем, от Винницы или Полтавы. Почти сразу мы дружно признали ее вполне нормальной и адекватной девицей. И у нее проявилась еще одна замечательная черта – Гала хорошо хозяйничала за столом, все появлялось и исчезало незаметно и вовремя. Бесценное качество в поездке!

В институте она была активной общественницей, секретарем комсомольской организации курса, но не строила из себя командира, о ней, в общем, все были неплохого мнения. Да и внешне была более-менее симпатичной, участвовала в институтской самодеятельности. В общем, человек заметный.

Толя тоже был в институте не на вторых ролях. Хороший гимнаст, выступал по первому разряду, был невысокого роста, но с отличной фигурой. Он даже подрабатывал, позируя скульпторам, и на одной из станций Большого Фонтана стоял дискобол с его телом. Голову почему-то приделали другую, мы не понимали почему. Толина голова была, считали девочки, очень даже симпатичной, немного кавказского типа. Может поэтому, ее и заменили, решив, что на Кавказе не было дискоболов.

Из нас троих только я ничем на курсе не выделялся, разве что занимался неплохо, но кто это ценит… У меня средний балл был выше, чем у Стадник и чем у Салова, то есть теоретически я имел право выбора из трех вакансий в Казани. Но общественникам официально добавляли десятку-другую балла, и я оказался последним. Они выбрали конструкторское бюро нового компрессорного завода. А мне достался – как я уже говорил - казанский комбинат треста Хладторгмонтаж и должность начальника монтажного цеха. Но я уже объяснял раньше, что этому не огорчался, так как технику не любил, черчение еще меньше, а перспектива сидеть на одном месте с утра до вечера вызывала ужас. И «начальник» звучало гордо. Так что никаких претензий, даже скрытных, у нас друг к другу не было, и обстановка в купе была в высшей степени мирной и доброжелательной.

Мы немного поговорили на общие темы, даже немного поспорили о политике. А заботу о том, чтобы не было скучно, взял на себя Толя. Он все время сворачивал на темы о любви и дружбе. И даже стал читать стихи. Он действительно любил поэзию, я об этом его пристрастии знал и прежде. Но в данном случае у него оказался партнер – Гала в декламации участия не принимала, но когда чтец запинался или ошибался, она подсказывала. Без сомнения тоже знаток. Я помалкивал, стихи не моя стихия - кажется, так уже до меня кто-то не то острил, не то рифмовал.

Но все-таки стихи зазвучали не случайно. Толя сразу же, не тратя понапрасну времени, стал охмурять Галу, как и следовало ожидать. Он был бабником, но неплохим парнем, что, на мой взгляд, не противоречило одно другому. Я бабником не был, под влиянием литературы, высоких баллов и идеологии скорее был то ли романтиком, то ли моралистом. И наверно, немного ханжой, что соответствовало господствующим официальным комсомольским взглядам. Но, повторю, бабников не осуждал, потому что тоже испытывал слабость к женскому полу. Просто не понимал, как можно любить без любви – слово «секс» тогда в употреблении еще не было. Если у меня не было «чувств», я к женщинам с корыстными намерениями даже не приближался. Поэтому с Толей в соревнование не вступал. Никакого личного интереса к Гале не чувствовал, а для меня, как я сказал, это было основным.

Толя своего желания переспать, с кем угодно, если получится, никогда ни от кого не скрывал. Мне казалось, что зная это, девочки будут держаться от него подальше, всеядность вроде бы уважения не должна вызывать. Может быть, они его и не уважали, но дистанции не выдерживали. Вероятно, у многих любопытство – а что там другие находят интересного? – было сильнее мечты о «серьезных отношениях». И вообще, в то время еще было общепризнанно: любовь к женщинам не считается недостатком мужчины, часто входит в число его достоинств, этим многие даже гордились. А любовь женщины к мужчинам (многим) вызывала интерес, но отнюдь не уважение. Скорее наоборот. Сейчас мужчины стали думать иначе? – нет, я в этом не уверен. Женщины – возможно…

Благодаря разъяснениям Толи во время каникул я понял, что в женщинах не разбираюсь и разобраться в них в принципе невозможно. Но главное мое заблуждение, проповедовал Толя, заключается в том, что я путаю совершенно разные и практически не связанные вещи.

Я уже говорил, что слово «секс» тогда не было в ходу, его знали только владеющие английским языком и переводили как «пол». С тех пор много воды утекло, и этот перевод приходит в голову только при заполнении анкеты за границей. Мало того, в те уже далекие времена цензурного названия процесса, о котором я говорю, вообще не было, разве что-то вроде маловразумительных эвфемизмов типа «жить» или «спать». Были только нецензурные выражения и ужасное слово «совокупление», которое у всех вызывало брезгливое отвращение. Толя, как человек почти интеллигентный, придумал свое определение – пересып, с ударением на букве «ы».

- Любовь и пересы́п в жизни мало связаны, редко пересекаются, и то на короткое время, максимум в медовый месяц. Поэтому путать их не стоит, - учил он. - Ничего общего. Они даже располагаются в разных частях тела. Любовь в сердце и голове, а пересып совсем в другом месте. А кстати, почитай специальную литературу, но не нашу, а западную. Я достал как-то. Самые прочные семьи те, которые эти чувства не связывают. Любовь только между ними, а пересып более свободная категория.

Жизнь доказала, что Анатолий Салов был куда более прогрессивным человеком, чем Александр Подольский. Но кто тогда мог предвидеть, что настанет время, когда никто уже не удивится, если молодая (или не очень) женщина, наслушавшись предупреждений Минздрава, станет в тумбочке и даже в сумочке на всякий случай держать презерватив – а вдруг ей кто-то внезапно понравится… Но кажется, я отвлекся...

Итак, сразу же после отхода поезда Толя стал осуществлять на практике свое основное хобби, иногда выразительно поглядывая на меня: «Учись, пока я рядом». Он сначала называл будущую жертву «подруга», потом ласковым «подружка», а потом совсем задушевным «подруженька». Он стал предупредителен до невозможности: «Тебе налить? Я подержу. Давай я помогу…» Он разделся до пояса - было жарко - и то так, то эдак демонстрировал свою мускулатуру. Его улыбка была обворожительной, иногда, на мой взгляд, даже сальной, но он считал, что кашу маслом не испортишь. Я с интересом наблюдал за происходящим и ждал, когда Гала выбросит белый флаг. Дон Жуан усилил напор, стал все чаще усаживаться на ее полку: мы с Толей спали на верхних, а командировочный с Галой на нижних. Сомнения возникли, когда внизу в полутьме неожиданно раздался грохот и Толя оказался на полу. Я понял, что он пытался прилечь с ней рядом. Переборщил. Но неудача его не смутила, он продолжал наступление до Казани, хотя после пересадки в Москве условия ухудшились – в купе появилась пожилая и ворчливая дама. Меня это развлекало, Галу, судя по всему, не очень.

Когда мы в Казани выходили из поезда, Толя, понизив голос, сказал мне:

- Ты знаешь, что для нашего брата самое главное?

- Что?

- Не расстраиваться, если номер не прошел, не брать в голову. А иначе пропадет охота… охотиться.

Он весело рассмеялся своей остроте и повернулся к Гале.

- Пошли, подруга, нас ждут великие дела, - как ни в чем не бывало сказал он, подхватил свои и ее вещи и двинулся к выходу с вокзала. Я пошел следом.

Первый, кого они спросили, как проехать на компрессорный завод, им все толково объяснил. Фирма известная. С моей конторой было хуже. Я опросил человек пять – безрезультатно.

Ребята решили добираться общественным транспортом. Мы с ними договорились встретиться в ближайшее воскресенье в шесть часов вечера возле входа в театр им. Качалова – единственное место, в существовании которого в Казани мы были уверены. Но встреча произошла раньше, чем рассчитывали.

Мы попрощались, Толя театрально смахнул якобы непрошеную слезу:

- И пошли они, солнцем палимы…

Солнца действительно было в избытке. Они пошли, солнцем палимы, чтобы влиться в многомиллионный отряд технической интеллигенции, которая была больше известна по аббревиатуре ИТР – инженерно-технические работники.

Это было, с одной стороны, уважаемое сообщество – все-таки интеллигенция, а с другой, вечный повод для насмешек. Как это сочеталось, я объяснить не могу. «Товаровед обувного отдела как простой инженер. Это хорошо? Это противно!» - у Жванецкого. Итээровец был синонимом бедности и бесперспективности, правда незаслуженной, но от этого никому не легче. Впрочем, они были не одиноки.

Считается, что кроме властей, при советах все жили примерно одинаково - серо, бедно и без надежды на перемены. Но это не совсем так. Было довольно много подпольных богатых людей и внизу, вне зоны видимости. Андерграунд. Торгаши, артельщики, комбинаторы, деляги. Чувствуете в названиях презрительный оттенок? Их не уважали, называли жуликами и ворами. К примеру, на относительно небольшом овощном складе можно было жить припеваючи. Мелкие предприятия зоны обслуживания старались не уступать ни им, ни магазинам. И все такое прочее. Не везде люди наживали состояния, но на безбедную жизнь, во всяком случае по сравнению с окружающим пейзажем… не знаю, как это назвать, слово «зарабатывали» не подходит. Добывали, так будет правильно. Они в принципе были довольно мирными, пока кто-то или что-то не мешало им вести привычную жизнь и не особенно подсчитывать деньги в кармане. Но если мешали, то тогда можно было убедиться в том, что поговорка «деньги развращают» не является преувеличением.

Но вот что странно – в стране воровали все, все кто мог, и это не было ни для кого секретом. Воровали на работе, на заводе, в магазине, в столовой. Несли домой в сумках, везли на машинах, грузили вручную и кранами. «А руки в это время что-то отпиливают, откручивают, отвинчивают...» - опять-таки Жванецкий. Все было общественное, а значит ничье. Их и называли не ворами, а либерально - несунами.

А в чем же по-моему парадокс? Если человек просто, ничтоже сумняшеся, тащил все, что попадалось под руку, что плохо лежало, и все «унесенное» использовал, съедал или пропивал - это было нормально. Но если он проявлял инициативу, то, что теперь называется креативом, смекалку, организованность, а главное, если ворованное тут же не пропивал, - это был враг.

Много таких врагов было не только в книгах Ильфа и Петрова, не только в фильмах о доблестной советской милиции, но и в жизни. При Хрущеве, а еще больше при Брежневе их развелось видимо-невидимо, конечно в основном невидимо. Главной проблемой дельцов был не страх перед ОБХСС, а то, что они не могли эти деньги тратить открыто. Пиво было только для членов профсоюза. Поэтому числиться «членом профсоюза» было выгоднее, чем проявлять какую-нибудь инициативу.

У одного моего товарища – назовем его имярек – был отец, молчаливый маленький еврей, но довольно большой делец. Почему я так думаю? Расскажу. На стене над кроватью у них в комнате висел большой, даже огромный толстый ковер до потолка. Как-то мы баловались с другом, я стукнул по ковру рукой и укололся. Невольно отогнул край: на ковре с внутренней стороны булавками были пришпилены наши сотенные вперемежку с долларами. По всему ковру…

Конечно, они питались нормально, неплохо одевались, даже в конце концов купили небольшую дачу, но этот ковер, я понимаю, как пепел Клааса стучал в его сердце. Большего ненавистника советской власти, чем отец моего неназванного друга, не было – он жил намного хуже, чем все окружающие… по сравнению с тем, как мог бы жить.

Так как вся эта активность проходила в подполье, в лучшем случае в серой зоне, вне закона, то она не только называлась криминалом и несла такую же ответственность, но волей-неволей была с настоящим криминалом – иначе говоря с бандитами - связана. У них часто была одна судьба, иногда общие камеры и полное взаимопонимание. Сейчас бизнес всплыл из подполья наверх, но до сих пор на постсоветском пространстве бизнес от криминала отделить невозможно. Маленький бизнес от маленького криминала, большой от большого, включая самую что ни на есть верхушку айсберга, где криминал уже властен над всей страной и даже над законом.

После столь солидного экскурса в прошлое, с неожиданными даже для меня обобщениями, вы догадались, что в Казани мне не суждено было стать одним из солидных представителей технической интеллигенции. Волею судьбы я оказался в небольшой шарашке, которая скрывалась за красивым названием «Казанский комбинат «Хладторгмонтаж».

Так как никто не знал, где это заведение находится, мне на вокзале пришлось брать такси и ехать по адресу. Ехали довольно долго, и, как я потом выяснил, контора оказалась недалеко от компрессорного завода. Дом мы нашли с трудом, потому что нумерацией город жильцов не баловал. Но опытный таксист отсчитал от какого-то сохранившегося номера нужное количество домов и объявил:

- Приехали.

Мы остановились возле фасада умеренной облезлости с открытыми настежь воротами посредине. Никакой вывески не было, наверно организация была скромной и в рекламе не нуждалась. Кому нужно будет – найдут. Мне было нужно. Я забрал свои вещи и зашел в ворота. Таксист тут же дал газ и уехал, не стал дожидаться, чем дело кончится.

Я попал во двор, не большой и не маленький, впрочем, для производства все-таки скорее маленький. Немного продолговатый, то есть прямоугольный. Асфальтированный. Одноэтажные дома, которые его образовывали, были чуть-чуть в лучшем состоянии на виде изнутри, чем на виде снаружи, но не намного. Их, наверно, не так давно подкрашивали, но не слишком при этом старались.

По правой стороне прямоугольника сначала шло окно, за ним крыльцо с тремя ступеньками под синей крашеной жестяной крышей. Крыльцо довольно длинное, по обе его стороны стояли скамейки, спинки которых как бы служили перилами. На скамейках, я узнал потом – с утра сидели рабочие в ожидании задания. Это был вход в управление. Потом опять окно, а дальше по всему периметру были вроде бы производственные помещения с ленточным остеклением поверху.

Было рабочее время, часа два, но никого во дворе не было видно. Над первым окном, о котором я говорил, обнаружилась – наконец-то! – вывеска, точнее две таблички одна под другой. На верхней было написано «Казанский комбинат», а на нижней «К.К. трест Хладторгмонтаж». Интересно, почему над окном? Ну, допустим, крыльцо мешает. А почему две таблички?

В это время открылась дверь, и на крыльце появился рыжеватый, курносый, немного веснушчатый парень в цветной футболке и расклешенных по тогдашней моде серых брюках. На вид ему было лет под тридцать. Он закурил папиросу, и мне показался симпатичным. Я подошел, поставил чемодан на скамейку.

- Здравствуйте. Вы здесь работаете?

- Здрасте. Да, работаю.

Первое, о чем я неожиданно для себя – одессит! – спросил:

- Почему там висят две таблички? Могли на одной сэкономить.

Он засмеялся, это было хорошо, мог бы посмотреть на меня, как на идиота.

- Мы и экономим. Нам все время меняют хозяина. Был Ростогмонтаж, потом Хладмонтаж, теперь Хладторгмонтаж. Мы вторую вывеску меняем, а первую не трогаем.

- А внизу «ка ка» значит сокращенно Казанский комбинат? Понятно. Кака. Теперь я вижу, что попал в ка́ку.

Он опять засмеялся, хотя мог бы дать по шее. Парень с чувством юмора.

- А я понял, что вы новый инженер из Одессы-мамы.

Он подчеркнул слово «мама», наверно посчитал, что сострил я удачно.

Кстати, это был мой первый взнос в традиции организации – контору с тех пор часто стали называть «ка́кой». «Ты был сегодня в каке?» «После работы к пяти часам всем быть в каке». И изгаляния на эту тему: «Я принес акт выполненных работ – накакал триста рублей». И так далее, каждый по мере испорченности.

Так мы познакомились с Аркадием, исполняющим обязанности начальника монтажного цеха, мои будущие обязанности.

Мы пожали друг другу руку и представились.

- Александр Подольский.

- Аркадий Хроменько.

Аркадий меня встретил не просто приветливо, а даже радостно, расцвел искренней улыбкой.

- Как хорошо, что вы приехали. Наконец-то я вернусь на монтаж. Почти полгода занимаюсь всей этой… работой, - он спохватился и посмотрел на меня виновато, явно хотел вместо слова работа употребить что-то неприличное.

Странно, он лишался звания «начальник», которое, как я говорил, звучало гордо, но не скрывает облегчения. И весь ансамбль вокруг выглядел не очень промышленно. А по сравнению с ожиданиями даже убого. Но я постарался не давать воли скепсису, решил не делать скоропалительных выводов и в свою очередь радостно улыбнулся.

Аркадий пригласил меня в контору и вежливо взял чемодан, чем поставил меня в неловкое положение. Я даже сделал неуклюжую попытку его отнять. Не получилось. Мы вошли в помещение. От дверей начинался коридор метра полтора шириной, справа и слева было по одной довольно большой комнате, двери открыты. Мы заглянули в комнату слева. Там было четыре стола, два пустовали, за одним – у окна – сидела молодая женщина, лет около тридцати, черноволосая, смуглая, наверно даже красивая, но с суровым выражением лица. Сразу скажу, что это выражение никогда не менялось. А прямо напротив дверей за столом сидела солидная крупная седая женщина в очках.

- Это бухгалтерия и все такое прочее. Наш главный бухгалтер, - я успел улыбнуться даме в очках до того, как Аркадий кивнул в сторону окна, - Арика Бабековна. И, – относилось к солидной даме, - Антоновна, ее помощница. А это новый инженер из Одессы, которого мы ждали. Александр Подольский, прошу любить и жаловать, - он запомнил мою фамилию.

Антоновна ответила мне на улыбку, бухгалтер сурово кивнула.

- Здравствуйте, - это сказал я.

- И до свидания, - это сказал Аркадий.

Мы вошли в дверь напротив, Аркадий с моим чемоданом не расставался.

- Это ваш - бывший мой - кабинет.

Здесь было только два стола, один у окна, другой у противоположной стены. За столом у окна сидела девушка. Молоденькая, симпатичная, улыбалась. Я сразу же понял, что испытываю к ней интерес, такие вещи происходят быстро, либо вообще не происходят, во всяком случае, так обычно бывает у меня. Лицо круглое, возможно татарка, глаза черные-черные, но не раскосые. Может, я подзабыл, но у татар не часто бывают монгольские глаза. Значит, черные глаза, черные, тонкие, скорей всего немного подщипанные брови. Губы пухлые, лицо, может, немного смуглое, но чуть-чуть, самую малость. А главное я оставил напоследок – волосы не прямые и жесткие, как вроде бы должно быть, если татарка, а длинные, до плеч, пышные, легкие и светлые. Крашеные, но это не казалось дешевым, как нередко бывает, а просто было приятной неожиданностью. Она сидела спиной к окну, и волосы создавали, мне показалось, светлый ореол. Наверно, полукровка, решил я. Фигуру было трудно рассмотреть в сидячем положении, да еще за столом, но я даже не сомневался в том, что фигура не подведет. И не ошибся. Может, имелись недостатки, но я был и по сей день остаюсь необъективным.

- Это мой, то есть ваш первый помощник, диспетчер, секретарь и прочая и прочая и прочая, Лариса свет Степановна Кравцова.

Я опередил Аркадия и сам представился:

- Александр, - немного подумал и добавил: - Зиновьевич.

Все-таки я теперь начальник, а это обязывает.

Лариса еще шире улыбнулась, стала еще симпатичней и приподнялась со стула.

- Но, к сожалению, только на две недели, - с ехидной улыбкой добавил Аркадий. – Потом выходит из отпуска Лисицына, а Лариса свет Степановна возвращается к себе в бухгалтерию.

Мне почудилась в их отношениях какая-то фамильярность, не то между ними что-то есть, не то когда-то было. А может, показалось.

Только после этого я обратил внимание на то, что кроме двух столов в комнате у стены против дверей стоит потертый, не слишком чистый узкий и длинный диван, и стулья, кажется три или четыре. Рядом с диваном, ближе столу начальника. была прибита к стене довольно большая вешалка.

- Мы с Ларой тут выдаем задания. На монтаж и на техобслуживание.

Наконец Аркадий поставил мой чемодан у стены и этим облегчил мне жизнь.

Мы вышли в коридор, я с сожалением.

- Там секретарь, - показал Аркадий на закрытую дверь в конце коридора, - которой пока нет, вот-вот появится. И кабинеты директора и главного инженера, которых пока тоже нет в наличии. Но директор скоро будет. У нас обед, до двух.

Я посмотрел на часы, было почти полтретьего.

Аркадий только пожал плечами.

- Чтобы зря не тратить время, пройдемся по комбинату. Посмотрим, что у нас тут есть.

Аркадий по дороге объяснил, что цех не только монтирует установки, но и обслуживает их в магазинах, столовых, ресторанах, на небольших пищевых предприятиях Казани плюс близлежащие поселки и райцентры. Сотня с лишком объектов.

- И все не бедные, - он хохотнул, - а рабочих всего тридцать три. Тридцать три богатыря!

Чтобы в дальнейшем не тратить зря время, я вам сразу расскажу, из чего состоял комбинат. Первым за управлением был цех, которым я должен был руководить. Довольно большой. Но полупустой. Там стояли металлические шкафы с инструментами, на полу какое-то оборудование, я узнал вакуум-насосы, стеллаж с тисками, сверлилка, разобранный прилавок-витрина… В общем, вам это не интересно, мне тоже. Людей не было, в цехе вообще редко кто работал, все делалось на объектах.

Мы пошли дальше. По всему торцу двора был гараж для, объяснил Аркадий, фургона, принадлежавшего комбинату. Там же в рабочее время стояла «Волга» директора. Дверь гаража поднималась кверху гидравликой, и эта передовая техника доставляла массу хлопот местным специалистам, она регулярно заедала. Так случилось и на этот раз. Аркадий включил рубильник, дверь поднялась метра на полтора и зависла. Мы с опаской заглянули: фургона там не было, он развозил рабочих и оборудование. Машины директора тоже – ну да, он был на обеде.

Но что-то очень интересное в гараже все же было – у стены ежиком стояло три мотоцикла К-125 с коробками на багажниках. И пятна на цементном полу говорили, что их там было больше, остальные, как подтвердил Аркадий, были в разгоне. Я тут же дал себе слово, что сдам на права и буду ездить. Сквозь унылое настоящее сверкнуло светлое будущее.

Аркадий выключил рубильник, дверь дернулась и… вниз не пошла. Он безнадежно махнул рукой. Мы отправились дальше.

Все противоположное от управления здание занимал склад, как оказалось сердце комбината. А возле ворот ютились два флигелька, в одном касса, в другом – всякая всячина. Мы пошли на склад.

- Наш Клондайк, - с иронической почтительностью охарактеризовал его Аркадий.

Мы вошли в помещение с многочисленными стеллажами, пожалуй, слишком солидное для такой конторы. Я изучал пять лет холодильное дело, все же немного разбирался в теме, но там было воистину изобилие разных запчастей и материалов, многие из которых я видел впервые. Кроме этого, отдельно стояло какое-то количество холодильных шкафов, прилавки-витрины, домашние холодильники, ларьки для мороженого. Все это, как объяснил Аркадий, на случай необходимости срочной замены - и указал пальцем наверх. Понятно. Это был высший класс.

Аркадий меня познакомил с заведующим складом. Его все уважительно называли Михалычем, хотя он был далеко не старым, максимум лет сорока пяти. Когда мы вошли, он разговаривал со своим помощником, здоровенным детиной, который вполне мог заменить кран или погрузчик, в каком качестве в основном и использовался. Хотя, как оказалось, иногда находилось ему и другое применение.

Михалыч был невысокого роста, худощавый, жилистый, лицо холодное, глаза острые, немного лысый. Говорил тихо, голос глуховат. Вы обратили внимание, что картинка как будто заимствована из описания типичного бывшего (или настоящего) уголовника в популярном детективе? У меня, отлично помню, сразу возникла такая аналогия. В дальнейшем мы сможем выяснить, ошибся ли я, или жизнь и литература все-таки часто пересекаются. Добавлю, между большим и указательным пальцем у него была татуировка.

Когда Аркадий меня представил, Михалыч ничего не ответил, но все-таки кивнул и даже попытался улыбнуться. Попытка не удалась. Я еще больше укрепился в своем предубеждении и в подозрениях по поводу его темного прошлого. Потом он собрался с мыслями и сказал, что мне тут понравится, но с таким видом, как будто в этом не уверен. К счастью, необходимость поддерживать беседу отпала, потому что в склад вбежала Лариса и сказала, что появился директор. Мы попрощались с Михалычем – опять кивок – и пошли вслед за Ларисой в контору. Я при этом убедился, что насчет ее фигуры был прав.

Фамилию директора я помню, потому что был такой хоккеист – Хабибуллин. Имя-отчество не буду придумывать, нет смысла, тем более что все сотрудники вне личного общения называли его ни по должности, ни по имени и отчеству, а по фамилии. А главного инженера, мы с ним еще увидимся, только Петром Петровичем. Так было удобней и легко запоминалось. Директор был на работе каждый день, главный инженер нечасто. Он был сыном второго секретаря горкома партии, поэтому вопросы ему не задавали. Словом, Петр Петрович был шалопаем. Я знаю, это тоже шаблон - сын большого начальника шалопай. Но что я могу поделать, если такое действительно часто бывает в жизни! Остается только следовать правде.

Хабибуллин был определенно татарином не только по фамилии, но и на вид. Невысокий, крепкий, смуглый, черты лица грубоваты, но довольно добродушны. А глаза… нет, глаза не раскосые, нормальные. Вот волосы, те, что остались вокруг солидной лысины, – волосы ровные, видно, что жесткие, черно-седые. Несмотря на жару, он был в пиджаке какого-то немного военного покроя. А может, такое впечатление создавала полоска из двух орденских планок. Мне потом Аркадий рассказывал, что по слухам во время войны он был чуть ли не в СМЕРШе. Но судя по его характеру вряд ли, разве что по снабжению.

Директор принял меня неплохо, хотя без такого восторга, как Аркадий. Привстал, пожал руку мне, потом автоматически Аркадию. Предложил нам сесть. Сказал несколько дежурных фраз, в том числе, что о работе мне все расскажет Аркадий. Пожелал «успешного творческого труда в наших общих интересах», присутствующие эту фразу оценили. И вдруг он застопорил:

- Постойте, а где вы будете жить?

Это он у меня спрашивал! До сих пор ему эта мысль в голову не приходила? Я пожал плечами. Он задумался, потом лицо прояснилось, он поднял телефон, набрал номер и сказал очень ласково:

- Михалыч, зайди ко мне. Да, сейчас.

Аркадий бодро закивал:

- Да, это правильно. Это вариант.

Мы почему-то замолчали и в тишине ждали, когда явится Михалыч. Он если и заставил себя ждать, то совсем недолго. Как раз в меру. Войдя кивнул, сел на свободный стул. Хабибуллин рассказал ему, что молодому инженеру, приехавшему по назначению, жить собственно негде. Аркадий согласно кивал, я заметил, что тоже киваю. Когда Хабибуллин закончил, опять наступила тишина, но тоже не длинная, в меру.

Михалыч встал, сказал:

- Минутку.

И вышел из кабинета, дверь не закрыл. Мы видели, что он звонил от секретаря, а что говорил - не слышали. Говорил опять-таки недолго, что-то записывал на бумажке. Вернулся, дал Хабибуллину листик. Затем спокойно объяснил:

- Знаете старую гостиницу «Нева» на Троицкой? Ее собираются сносить. Но когда это будет…Там есть немного аварийный номер. Но аварийный для тех, у кого деньги есть. А для инженера нормальный. – Непонятно было, он имел в виду меня или вообще инженера, как нищий класс. – Номер на двоих. Если найдет напарника, а сейчас это легче легкого, то мы сможем официально оплачивать. Скидка за аварийность - половина. Комната, кухонька, ванна и совмещенный туалет.

Я затаил дыхание. Неужели такое возможно?

- И мы им кое-что дадим, чего им век не достать.

Хабибуллин посмотрел в бумажку, нашел там стоимость и одобрил:

- Дешевле не снимешь. А там электричество и вода бесплатно, опять же уборка и смена постелей, - это уже ко мне. Мы с Аркадием радостно закивали.

- Все, - директорским тоном закончил Хабибуллин, - отправляйся устраиваться, искать сожителя, - и неожиданно развеселился, - но только мужского пола. Послезавтра к восьми на работу.

Он дал мне бумажку с адресом. Я забыл все свои предубеждения и повернулся к Михалычу:

- Ну, спасибо вам огромное, - и осекся.

Он посмотрел на меня таким взглядом, что мне ясно почудились слова: «При чем тут ты? Меня попросил директор».

Аркадий мне объяснил, как доехать до гостиницы. Это было нетрудно, недалеко от комбината была остановка автобуса, до гостиницы было всего три пролета, рукой подать, минут восемь езды.

Как все складывалось!

Я долго тряс руку Аркадию, даже расшаркался перед Ларисой: чего начальнику делать не следовало, взял чемодан и пошел – нет, полетел – в гостиницу. Мысль о напарнике я пока выкинул из головы, решил, что завтра утром подойду на компрессорный завод и предложу Толе себя в сожители. Если он не согласится, тогда буду соображать.

Гостиница была в переулке, в метрах ста от остановки и центральной улицы. Место тихое. Напротив забор, что-то за ним наверно собирались строить. Здание было действительно потрепанным, но все-таки как чеховская графиня сохраняло следы былой красоты. И внутри все выглядело тоже вполне достойно, а для инженера и говорить нечего. Я подошел к стойке, за которой сидела женщина с невыразительной внешностью. Описать ее трудно, не за что зацепиться. Она была относительно молодая, как выяснилось спустя какое-то время. Ясно было только одно – ей очень скучно. Но когда я сказал, что меня прислали с Казанского комбината, она почти оживилась.

- Михалыч!

Я испугался, что она приняла меня за Михалыча, и на всякий случай уточнил:

- Да, он меня к вам послал.

Женщина довольно энергично взяла мой паспорт, за меня все оформила, мне оставалось только расписаться.

- Я пока буду один… до завтра, - самоуверенно обещал я, - но заплачу за двоих.

Кстати сказать, мы с ней потом подружились. Это оказался «наш человек». Мы с Толей присвоили ей имя Никакая. И в первый день моего появления в гостинице Никакая пошла мне навстречу.

- Заплатите потом. Мы Михалычу верим.

В это время сзади раздался скрипучий голос:

- Все в порядке?

Я обернулся. Ну и ну, в этой гостинице даже был швейцар, во всяком случае его куртка на это намекала. Немолодой, помятый. Выглядел заспанным, работы явно было немного.

- Это от Михалыча.

При этом имени и он оживился, даже пытался схватиться за чемодан. Но тут уж я не сплоховал и успел раньше него. Что значит предубеждение и самовнушение – он тоже показался мне бывшим уголовником. Одна шайка! В свое оправдание могу сказать, что довольно быстро спохватился и посоветовал себе не зацикливаться. Совет был принят, и я практически на довольно долгое время размышления и подозрения относительно всесильного Михалыча выбросил из головы. И без него дел хватало.

Номер был на первом этаже, в конце коридора и даже за углом, вне обзора дежурной. Он превзошел мои самые смелые ожидания. Наверху комнаты в одном углу обвисли обои, в ванной кое-что немного – совсем немного - поржавело, пару плиток наверху над умывальником отклеилось, один плинтус практически отвалился. И почти всё. Если бы я не знал, что номер аварийный, мне бы это даже в голову не пришло. Кровати аккуратно застелены, в ванной четыре полотенца, два больших, два маленьких. На умывальнике мыло, даже два.

Я принял ванну – именно принял, не иначе. Решил продолжить праздник, пошел поужинать: при гостинице был и небольшой, но уютный ресторан! Поел с аппетитом в сопровождении ста пятидесяти грамм водки.

Как все складывалось!

И на следующий день продолжалось в том же духе. Толя, бедняга, спал в рабочем общежитии в комнате на восемь человек. Его начальство не без сомнений и колебаний, но в конце концов согласилось платить за гостиницу. После работы он ко мне перебрался, и мы вдвоем отпраздновали новоселье в уже упомянутом ресторане в сопровождении на этот раз трехсот грамм водки. Согласитесь, серьезный повод для этого был.

В этот же вечер я поставил важное для себя и трудное для Толи условие, учитывая его главное жизненное хобби - никогда в номер подруг не водить. Я не согласен целыми вечерами гулять по городу, а это при его способностях и наклонностях вполне реально. Толя был так благодарен судьбе и мне за подарок, что согласие дал не раздумывая.

- Ни одну, ни разу, никаких исключений!

Это был поступок.

Гала Стадник тоже пристроилась, ее подселили к приехавшей чуть раньше тоже по назначению молодой инженерше, закончившей Ленинградский институт холодильной промышленности – двойник нашего. Их квартира, точнее комната, была в частном секторе, но далековато в Дербышках – такой район был и есть в Казани, - далеко от транспорта, и условия не чета нашим райским.

Праздник кончался, начинались рабочие будни «успешного творческого труда в наших общих интересах», как сказал Хабибуллин.

Первые две недели я шел на работу воистину как на праздник. Я попеременно сидел то справа от Аркадия, то слева от Ларисы – тоже неплохо. Передо мной лежал блокнот, куда я заносил все подробности науки руководить цехом. Рабочих - они уважительно себя называли механиками - было, как я уже говорил, тридцать три человека, как у Пушкина, потому и запомнилось. Я многих из них могу назвать по фамилиям, но вас, оба моих дорогих читателя, не буду загружать неожиданными всплесками своей памяти.

Оказалось, что после института я в практических вопросах монтажа и обслуживания фреоновых автоматических установок разбирался слабо. Меня учили теории, очень важным и сложным предметам, но на практике это было мало применимо. Оставалось быть внимательным, хватать все на лету и наматывать на ус.

Работа в нашем цехе проходила так. С утра рабочие, они же механики, должны были обязательно появляться, даже те, у кого была загрузка на объектах на несколько дней. И не для того, чтобы проверить, работают они или гуляют, это, кажется, никого не беспокоило, а потому что в те годы телефонов было не густо, и любой мог понадобиться в связи с аварией на объекте или срочной работой. Утром выписывались наряды на монтаж - в основном Аркадием, на аварийные работы и плановое техобслуживание – Ларисой, которая целый день отвечала на звонки и все фиксировала. Но никаких планов я не видел, рабочие ей сами подсказывали, мол, время пришло. Если Аркадий забывал, кто где работает – бывало и такое, – то они с Ларисой перерывали копии незаконченных нарядов, в поисках потерявшегося. Согласитесь, странно.

Список монтажных работ по заявкам составлялся, и Аркадий сам устанавливал порядок по одним ему ведомым признакам. Птичку на ведомости заказов после выполнения ставил он сам лично. Утром или вечером Аркадий принимал акты выполненных работ, подмахивал не глядя и отправлял в бухгалтерию. Заявки на материалы со склада составляли сами рабочие, Аркадий ставил закорючку, тоже, как правило, не читая. Короче, слова «план», «выполнил-перевыполнил», то, что мы слышали по радио с утра до вечера, читали во всех газетах, здесь практически не применялись. Все вроде бы строилось на доверии. И сознательности, в которую я раньше не верил. Монтаж, например, был по расценкам самым высокооплачиваемым, но совестливые труженики если и настаивали иной раз на чем-то, то на техобслуживании и аварийных работах в ущерб собственной выгоде.

Постепенно я стал кое в чем разбираться, а параллельно кое-что стало меня удивлять. Ну первое – плановые проверки, когда никаких планов у начальства не было. То, что их подсказывали рабочие, может и хорошо, но странно. Рабочие вообще попались на удивление дисциплинированные, никогда не скандалили, не жаловались на зарплату. Когда я проходил практику на компрессорном заводе и на мясокомбинате, там трудящиеся были не такими благодушными. Слово расценки там произносилось очень часто.

Я грешным делом подумал, что Аркадий, сознавая себя временщиком, все пустил на самотек, по принципу – вот приедет барин, барин нас рассудит. Но ведь уже полгода под его руководством работа шла нормально. И ничего не происходило, никаких ЧП, значит можно и так? Но отданные на откуп сознательности дефицитные материалы, отсутствие контроля… Непривычно, не по-советски. А черт его знает... Нужно подождать и разобраться. Я добросовестно пытался понять, как все работает чисто формально, финансово. Это вы можете пропустить, но будучи немного (я считаю, что немного) педантом, не могу оставить белые пятна.

Я даже набрался смелости и поговорил с Арикой Бабековной, которая пыталась прожечь меня взглядом и почти прожгла. В общем, все было не очень сложно, в то время бюрократия, во всяком случае в нашей отрасли, еще не расцвела. С заказчиками у нас были заключены договоры, в которых ничего не уточнялось. Мы обязуемся обслуживать, они обязуются платить по подписанным актам выполненных работ и соблюдать условия эксплуатации. И все. Никаких санкций, ответственности. И никаких планов. Я бы назвал это джентльменским соглашением под честное купеческое слово – при советской власти!

Мы с Аркадием ездили на монтаж, я учился развальцовывать, соединять, откачивать воздух из системы, заполнять фреоном, подключать электрику. Заходили мы в магазины, осматривали прилавки-витрины, холодильные шкафы и прочее оборудование. Я видел продукты на тысячи, сотни тысяч рублей, готовые в эту жару протухнуть, скиснуть, растаять, если что-то не так. Видел сытых заведующих и не худых продавцов. Машины начальства, подъезжающие не к главному входу. Я был когда-то круглым отличником, но все-таки не круглым идиотом. Нет, не могло это все быть так просто и идиллически. Уж слишком они от нас зависели…

В ответ на мои сомнения Аркадий только неопределенно пожимал плечами. Мол, все может быть.

Он вообще оказался человеком в принципе серьезным, деловым, лишнего не скажет, сдержан, осмотрителен. Но в то же время у него была одна особенность, то ли достоинство, то ли недостаток. А именно: выразительное лицо его - открытая книга, на нем отражались не только эмоции, но даже, уверяю вас, мысли. По-моему, в этом отношению он не уступал Марселю Марсо, только великий мим делал это сознательно, а Аркадий вопреки своему желанию.

Как он попал на должность исполняющего обязанности? Несколько лет был бригадиром, а командовал цехом пожилой инженер, хороший дядька. Но потом этот хороший дядька попал под машину, получил травму и уволился по инвалидности. Хабибуллин пытался закрепить на этой должности Аркадия вопреки его желанию, но трест уперся – только инженер с высшим образованием. Так меня и заказали. А Аркадий почему-то не согласился вернуться на должность бригадира, стал просто монтажником. Я удивился, но тогда большого значения этому не придал.

Конец ознакомительного фрагмента

Тексты произведений © Александр Лозовский // Контакты

Наверх | Главная страница